Режиссёрка Даша Шамина — о протестах в Израиле

Режиссёрка Даша Шамина — о протестах в Израиле, театре Fulcro и ощущении дома.

В 2020 году актрисы и актёры мастерской Вениамина Фильштинского в Санкт-Петербурге основали Fulcro — театр, который «говорит о катастрофах XX века». После начала войны в Украине участницам и участникам пришлось уехать из России. Его режиссёрка Даша Шамина переехала в Израиль, где наконец почувствовала себя дома, перезапустила театр и в начале этого года выходила на протесты против судебной реформы. О чувстве сопричастности и маленьких вещах — в нашем интервью.

В Израиле я была на митингах четыре или пять раз. Это совершенно удивительный опыт для человека из России. Там на протестных акциях всегда понятная драматургия: есть некая экспозиция, ожидание, появление космонавтов и кульминация — массовые задержания. А здесь — ощущение безопасности и очень дружелюбная атмосфера: люди приходят с детьми, кто-то танцует, кто-то поет. Чертовски скучно!

Протесты в Израиле обычно носят мирный характер — не как во Франции, когда чуваки кидаются коктейлями Молотова. Максимум — перекрыли шоссе и зажгли костер. Был забавный эпизод, когда Сара Нетаньяху, жена премьер-министра, ездила из их резиденции в Иерусалиме в парикмахерскую в Тель-Авиве. Об этом узнали, и к парикмахерской пришла толпа митингующих. Прилетели вертолеты, стянулась полиция — уговаривали толпу разойтись и выпустить Сару из помещения, а протестующие такие: может, мы хоть с тобой поговорим, раз твой муж нас не слушает? Существует же распространенная шутка про еврейский матриархат. Но Сара не вышла поговорить, хотя всё было мирно.

А на мартовских митингах уже были и столкновения с полицией, и задержания, на ночных протестах перекрывали трассы, потом вовсе началась всеобщая забастовка, и всё перестало работать. Во многом поэтому принятие реформы, которая, по мнению половины страны, убивает инструмент демократии и является попыткой сделать власть нерегулируемой, отложили. На летней сессии парламента, которая стартовала в начале мая, ее снова будут рассматривать, и я думаю, что скоро начнется новая волна протестов.

О какой реформе идет речь? Израильское правительство, которое было выбрано осенью 2022-го и которое называют «ультраправым», хотело принять пакет законов, ограничивающий полномочия Верховного суда. В таком случае правительство могло бы само назначать судей, а Верховный суд не имел возможности блокировать выгодные правительству и не выгодные оппозиции законы. Подробнее об этой судебной реформе можно прочитать здесь.

В январе, когда все это началось, многие мои знакомые и я сама были в ужасе, и, конечно, был соблазн проводить параллели с Россией. Но после весенних протестов мне стало спокойно: я поняла, что здесь действительно существует гражданское общество, и оно работает. Оно не допускает и, я думаю, не допустит произвола. Поэтому я чувствую себя здесь куда безопаснее, чем в России.

У меня есть знакомые, которые поддерживают реформу, — это друзья моей семьи, люди, родившиеся еще в Советском Союзе. Они все реформы поддерживают по умолчанию. Мне, кстати, кажется, что они и русскоязычные, приехавшие в 90-е, — это единственные группы населения в Израиле, которым ничего не нужно от жизни и политики: они не борются за свои права. Другим постоянно что-то нужно от правительства, а им — нет. Они даже будто осуждают, когда кто-то что-то просит: не жили богато, нечего начинать.

Ну так вот, у таких людей, поддерживающих реформу, есть аргумент: типа вот вы приехали недавно и еще ни в чем не разобрались. А я полгода жила в кибуце (сельскохозяйственной общине, изначально построенной на принципах социального равенства. Кибуцы были широко распространены в первые годы существования государства), там познакомилась с американской еврейкой, приехавшей в Израиль в 50-х, и она плакала из-за действий правительства, говоря, что они разрушают то, что она строила столько лет. Так что, я думаю, это не мы не разобрались.

На выборах в парламент в прошлом году «Ликуд» — правящая сейчас правоцентристкая партия и вообще важная политическая сила в стране — победила с совсем небольшим разрывом. Просто у правых партий была классная PR-кампания, они хорошо поработали с аудиторией и массово привлекли религиозных людей. Плюс «Ликуд» вступил в коалицию с ультраправым блоком, партии которого раньше могли считаться экстремистскими. А нынешняя оппозиция — партия «Еш Атид» — как будто особо не постаралась на выборах. Но у тех религиозных людей, голосовавших за «Ликуд», с которыми я общалась, я не замечала радикальной политической позиции, активной поддержки реформы. Мне кажется, даже у традиционалистов возникает критический взгляд на эту политическую ситуацию. Я говорю, конечно, не о радикальных ортодоксах, которые могут закидывать камнями проезжающую машину, потому что шаббат.

Стоит отдать должное «Ликуду»: они обещали принять бюджет, в котором на спонсирование религиозного сектора будет выделено много денег, и они это сделали. На нужды религиозных организаций заложили 2,5 миллиарда шекелей. Очень многие в шоке от такого утверждения бюджета. Да, Израиль — страна с очень развитой экономикой, цены стабильно растут, но как повлияет на нас такой бюджет — пока неясно.

Я говорю «на нас», потому что я довольно быстро стала чувствовать себя сопричастной Израилю, хотя переехала сюда только после начала войны. Это связано с еврейской идентичностью — Израиль всегда был для меня образом утраченного дома, а в России я и моя семья никогда не чувствовали себя так, будто мы дома. Это часть еврейского самосознания: ты всегда немного приемный ребенок, ты всегда чуть-чуть в гостях, если живешь в другой стране.

Я понимала, что хочу растить детей не в России, я давно думала об эмиграции. Но три года назад мы запустили театр Fulcro, начался ковид, у нас появилась аудитория — эмиграция отложилась. Мы делали спектакли и понимали, что наше присутствие в России является конечным, но, пока у нас есть какой-то зазор, щелочка в двери, — мы будем что-то делать. Мы никогда не занимались самоцензурой, говорили в том числе на острые политические и социальные темы, меня возили в Центр «Э», к нам приходил Следственный комитет, но нас было не за что схватить — в той России для этого еще нужен был повод.

В декабре 2021-го у всех нас в театре было тотальное ощущение, что Путин вот-вот начнет войну. Правда, мы были уверены, что он нападет на Украину в сентябре, и думали, что у нас еще есть немного времени, чтобы закончить дела и протоптать себе дорожку на фестивали в Европе. У нас есть спектакль «Шутка» — про узников ГУЛАГа, он очень эмигрантский. Такую судьбу мы себе и предполагали. Но когда всё это случилось в действительности — это было похоже на смерть: можно знать, что она случится, и постоянно думать о ней, но это не значит, что это поможет к ней подготовиться.

Первые полгода после переезда в Израиль я вообще не занималась спектаклями, и, если честно, думала, что больше никогда не буду. Но так вышло, что почти вся наша команда к сентябрю 2022-го перебралась в Израиль, театр перезапустился здесь, и мы почувствовали, что оказались дома. Нас поддержали многие коллеги и самые разные театры — от классического репертуарного «Гешера» до суперавангардного «Тму-На». С институциональной точки зрения мы были чужими в российской театральной системе: недостаточно классические, недостаточно авангардные. Мы создавали спектакли «вопреки», а здесь многие вещи происходят с нами просто потому, что «ребята, добро пожаловать домой — делайте, что вы хотите делать»; просто потому, что нас хорошо слышно. Но нам было важно сохранить русский язык в своих спектаклях — чтобы наш голос был слышен и в России, и для россиянок и россиян.

В Израиле мы работаем на двух площадках — театров «Гешер» и «Тму-На». У них очень разные аудитории, но на обеих средний возраст выше, чем в России. В «Тму-На» средний возраст — 40+, в «Гешере» — на наших спектаклях — около 80 лет. Это вообще удивительно. У нас есть спектакль «Третье кабаре. Горящий куст» — он создан на основе архива Йельского университета с песнями и воспоминаниями свидетелей Холокоста. Мы задали себе вопрос: как бы эти песни были написаны сегодня, как бы они звучали? На этот спектакль приходят люди, которые эти песни пели в юности — происходит прямой контакт материала и его носителя. Это офигительный опыт: ты откопал песни в столетнем архиве, переосмыслил их с помощью современной музыки, попытался понять, что чувствовали тогда люди, переживая катастрофу, а в зале сидит человек, который помнит эти песни, потому что он пел их в 16 лет в 1945 году. И эти зрители абсолютно радостно смотрят и слушают, как актрисы и актеры читают тексты знакомых им песен, например, под техно-рэп. Это ужасно интересно. Если в России наша аудитория просто воспринимала музыку без погружения в контекст — у нас были спектакли про немецкое кабаре, ГУЛАГ, Холокост, — то здесь получается, что мы общаемся с носителям контекста.

В России у нас была совершенно потрясающая молодая аудитория от 16 до 30 лет, которая отлично слышала нас — в основном студенты с понятной политической позицией. К нам приезжали люди из небольших городов, и они все еще в стране, в тотальном внутреннем сопротивлении. С каждым днем в их городах остается все меньше тех, кто мог бы разделять их взгляды и чувства. Мы стараемся поддерживать связь с этими ребятами, вырабатывать новые способы взаимодействия. В нашем телеграм-канале на 14 тысяч человек все время происходит какой-то движняк. Летом 2022-го у нас был цифровой перформанс «Я здесь. Хроники маленьких людей», в котором мы сами и наши зрительницы и зрители из России рефлексировали опыт жизни после начала войны. Я чувствую, что ребята из комьюнити нашего петербургского театра сейчас находятся в среде, которая их убивает, и мне хочется сказать им: мы здесь, с нами можно говорить, вы не одни зажаты в этом кошмаре. Я думаю, что это зона персональной и художественной ответственности.

После начала войны я точно поняла, что всё, что мы делали, не имело никакого смысла. Это была одна из самых больших моих ошибок — думать наоборот. Сейчас я понимаю, что наша деятельность не наделена каким-то сверхсмыслом, она не несет сверхзадачи. Искусство вообще не может чему-то глобально помочь: стихи не помешают упасть ядерной бомбе. Наш театр — это наша попытка спастись, поиск надежды. Это исключительно личный момент диалога с самим собой или с человеком, который рядом, и рефлексия о том, что происходит с миром. Для меня наш театр имеет психотерапевтический эффект. Люди, с которыми я работаю, люди, которые к нам приходят, они чувствуют, хотя бы на секунду, что что-то еще можно спасти. Это всё маленькие вещи, которые делают жизнь немного легче.

А еще с каждого нашего спектакля мы донатим небольшую сумму Украине на гуманитарные нужды. Это тоже маленькая вещь, это нужно, скорее всего, для того, чтобы помочь самому себе, но это дает возможность держаться на плаву.

Театральное высказывание — да любое высказывание — о гражданском обществе в Израиле отличается от такого же высказывания в России. В России всегда есть классическая кульминация — центральное событие, всё как в шекспировской трагедии. В Израиле такого события нет: мы просто пришли и говорим. Как пишутся пьесы в России — нужно писать о дереве: его посадили, срубили, из него сделали гроб, его сожгли. В Израиле нет ничего, это великое ничего — это пустыня, из которой сделали страну, это куча рукотворной зелени. В Израиле посадили дерево, и оно растет. В высказывании о гражданском обществе или пьесе нет рвания на себе рубахи — здесь просто посадили дерево, оно растет, в этом нет драматургии — только чудо и терпение.